Поцелуи на ветру. Повести - Иван Уханов

– В нашей жизни… вот в этом мире, где живут люди. – Светлана протянула вперед руки, словно обняла ими пустоту.

Костер угасал, язычки пламени улеглись, и чернильная темнота вокруг стала, как бы проясняться, разжижаться – на фоне ночной синевы неба проступили кругловерхие сосны, зеленоватый, таинственный полусвет ореолом зыбился над высокой крышей избы, из-за которой вот-вот должна была выплыть давно уже объявившаяся там, но заслоненная от нас строением невысокая луна. Над белесо-алыми углями костра заканчивали свой воздушный танец глупые мотыльки, покрытые шелковистой пыльцой насекомые с крылышками и тонкими нитями на конце бело-серого брюшка. Одна из бабочек упала в подол черной юбки Светланы. Та взяла ее за слабые трепыхающиеся крылья и подбросила вверх.

– Чудо какое, – зашептала Светлана. – За один день успела из личинки выйти, взрослой бабочкой стать, позаботиться о потомстве, яички в укромное место положить, а к вечеру умереть… А самцы живут еще короче. Они погибают сразу же после встречи с самкой.

– Увы, такова природа. Мужчины на шесть-семь лет живут меньше, чем женщины, – данные мировой статистики.

– Вот ты говоришь, что бессмыслица все это, – продолжила Светлана. – А, по-моему, это удивительно: бабочке всего один денек отпущен, но и его она главной заботе отдала: ей бы свой род продлить, живое на земле…

– Ну, это, так сказать, биологический взгляд на природу. Размножение насекомых – действие ее слепого механизма. Но человек-то должен осмысливать…

– Что-то не понимаю, – сказала Светлана, тряхнув своей широкой косой.

– Я против инертности, понимаешь, против самотека в жизни… Вот ты работаешь в пекарне. Но твое ли это место? Приткнулась к первому попавшему под руку делу – и шабаш… Не опробовала себя ни в чем другом. Такая девушка!

– Какая такая? – не поняв, кажется, о чем я говорю, но польщенная тоном моего голоса, спросила Светлана и сама же ответила: – Обыкновенная, как все… Кому-то надо и тесто месить. Поработаю в пекарне, а там видно будет… Приедет Коля, посоветуемся. Спешить нам нечего и некуда.

– О Коле ты говоришь как о вкладе на собственной сберкнижке. С такой гарантией…

– Мы договорились ждать, и спокойны друг за друга…

– Спокойная любовь, договорная… Застолбили друг друга, значит.

– А нам не нужны разные там… вспышки да пожары!

– Эй, соловьи, когда спать будем? – донесся из форточки глухой, с шепелявинкой голос Анастасии Семеновны.

Светлана поднялась со скамейки, взяла чайник и стала поливать водой красные, сердито зашипевшие, изрыгнувшие дым и белый пепел угли.

– Ну, будем спать, что ли? – спрашивающим тоном пригласила она, подойдя ко мне.

Лунный свет облил ее белую блузку, под которой туго круглились высокие груди.

– И не сердись. – Она подала мне руку и, пожимая ее, я ощутил через эту упругую теплую ладонь все настороженное тело девушки.

– Может, еще… посидим? – забормотал я, а сам уже встал и покорно зашагал к избе, робко удерживая Светлану за мизинец ее левой руки.

Она взошла на крыльцо и, освобождая руку, шагнула в прихожую, где слабо желтела под потолком засиженная мухами лампочка. Не оглядываясь, молча юркнула за русскую печь – в теплушку, к матери.

– А вы, Андрей Васильевич, в горницу проходите: там без комаров благодать, – послышался из-за перегородки сонный голос Анастасии Семеновны.

– Спокойной ночи! – громко шепнул я перегородке.

В горнице, просторной, широкой, с высоким некрашеным потолком, я лишь на минутку включил свет, чтобы найти постель и раздеться. Взгромоздясь на непривычно высокую, мягкую кровать, я закрыл глаза.

За перегородкой глухо переговаривались Анастасия Семеновна и Светлана. Что-то там зашуршало, потом скрипнули старые пружины: это кровать, наверное, приняла девушку. Я невольно вслушивался в звуки, томясь близостью и одновременно недосягаемой отдаленностью и недоступностью Светланы.

– Может, впереди пойдете? – спросил меня старик, закатывая рукава широкой темной рубахи.

– Нет. Лучше за вами. Отвык я, вот и буду приглядывать, – признался я, видя, с какой привычной деловитостью взяла в руки косу Светлана.

– А я сзади тебя буду подталкивать, – хохотнув, пообещала она.

– Ну, тогда в добрый час! – сказал старик и, отвернувшись, взмахнул косой.

Я двинулся следом, ловя взглядом сильные, мерные движения его рук.

– Землю роешь, Андрей. Пяточку, пяточку приподними, – зашумела сзади Светлана. – Да и не маши так грубо, не камыш косишь, а траву…

Вскоре я взмок – не столько от косьбы, сколько от торопливого усердия не отстать от старика, косца недюжинной силы и сноровки, и желания не быть помехой для двигавшейся за мной Светланы. Она тоже раскраснелась, но лицо ее было сухо; она, как и дед, только еще набирала нужный, неспешный, но спорый ритм косьбы, при котором сил хватит на весь долгий летний день.

Когда прошли туда-сюда загонку, Семен Емельянович остановился и, глубоко, сладко дыша, почесывая через расстегнутую рубаху седую волосатую грудь, сказал негромко:

– Однако, ладим. Ишь оно как…

Он оглядел зеленую, размеченную полосками пробивающегося сквозь сосны золотого солнца луговину, вытащил из голенища сапога длинный брусок, поширкал им по лезвию косы и кивнул нам:

– Поднажмем, ребятки, пока прохладца. Сейчас только и робить.

Косили молча, шаг в шаг, замах в замах, оставляя позади три плотных валка душистого, пестреющего цветами разнотравья. А лес давно проснулся, гомонил, верещал птичьими голосами, металлически сиял накаляющейся бронзой сосен. Мы заметили это, когда сделали перекур. Курил я один, старик отошел в сторонку и сел под березкой на толстый замоховелый пень. К нему тотчас подошла Светлана и приказала:

– Встань, дедушка. Пень сырой, с ночи холодный. Опять радикулит схватишь.

Старик с неохотой приподнялся, тем моментом Светлана сдернула с себя трикотажную кофту, сложила вдвое и кинула на пень.

– Как пеленку под младенца… – садясь на подстилку, одобрительно заворчал Семен Емельянович. – Поутру тяжко вставать. И тут болит, и там болит. Но главное – встать, а потом в работе разомнешься, и опять ничего…

– Сказано же: труд подливает масло в лампу жизни, – подбодрил я старика.

– Да еще как подливает! – весело подхватил он, настраиваясь, мне показалось, на добрые ко мне чувства. – Вот есть, слыхал, дерево такое заморское. Секвойя называется. Более ста метров в высоту и до десяти в ширину. Тыщи лет живет. Само по себе оно вроде даже и не умирает. По старости. Только по какому злому случаю стихии, ежели буря, молния, человек ли позарится… Вот бы, думаю, так: расти, расти, работать, работать и помереть бы на ходу, на ногах. А не по старости… – Посидел немного в задумчивой размягченности и протянул руку к моей косе: – Давай поправлю. И твою, внучка…

Он резко водил по лезвию бруском, высекая голубоватые искорки. Кончив точить, поширкал по острию косы лубяным ногтем и вернул ее мне. Поднесла свою косу Светлана, а сама стала прохаживаться вдоль елочек, взмахивая руками, нагоняя на запаренное свое лицо ветерок. В коричневых вельветовых брючках, в желтой майке-футболке, она выглядела такой красивой, нездешне-модной, что, казалось, уже больше не подойдет к нам и не возьмет в руки тяжелую дедовскую косу.

– Сказывал, дороги, мосты строишь? – без всякой связи с обстановкой и разговором вдруг спросил старик, подняв на меня серые, вылинявшие, но цепкие, острые глаза. – А что не подсказать бы там, в области, насчет нашего моста? Скоко можно живое дело в посулах топить?

Я не нашелся что ответить. Молчал.

– Был он всем надобен, когда лес везли-несли, а теперь вроде никому, – продолжал разъяснять и заодно жаловаться, возмущаться старик. – Небось слышал, одно время к нам нефтяники нагрянули. Под этим лесом нефть нашли. И началось! Нефтью поляны, речушки загадили, то тут, то там пожары взялись… Прогнали нефтяников. Надолго ли… Вот они каждый год мост строили. Миллионеры, для них это дело – пустяк. Но вот ушли, слава богу, только мосток теперь некому ладить. Ближние деревни, я слыхал, в складчину собрали деньги, отвезли в район этому самому ДСУ. А моста по сей день нет… Приходят по весне плотники с районной мебельной фабрики, кое-как, на соплях мосток возведут к середине лета, а в апреле его уносит. И опять я от людей отрезан. А по весне в лесу стоко хлопот, и транспорт, и люди надобны…

Старика даже одышка взяла от волнения и от такой непривычно долгой своей речи.

– Вы правы, Семен Емельянович, без настоящего моста тут никак нельзя, – поддержал я лесника, который почувствовал во мне человека, имеющего некоторое отношение к его кровной заботе. – Как тут без транспорта-то? Ведь лес хоть и заповедный, но рубки-то ведутся…